Мой брат носит что попало. Но я не пристаю: иногда лучше жевать, чем говорить
— Валентин, что это за «фабрики» такие, на которых вы пропадаете по полгода? Прямо «владелец заводов, газет, пароходов»...
— Ну пароход я себе пока не завел, газет, между прочим, тоже — я же не Березовский. А собственных фабрик, к сведению, нет ни у одного кутюрье в мире. Два раза в год я езжу по итальянским заводам — ищу ткани для коллекций. Каждый раз бываю на 30—35 фабриках: из восьми тысяч образцов надо выбрать сорок. Одновременно то же самое делают и другие Дома моды, вот и приходится носиться по заграницам с выпученными глазами. Потом езжу, чтобы контролировать, как шьются модели. Надоело, конечно, но оставить хозяйство без присмотра не могу.
— А что, в России шить некому?
— Выходит, что некому. У меня был кое-какой опыт общения с отечественными текстильщиками — доверить им свое имя пока не рискну. А итальянские мастера по швейным делам впереди планеты всей — там сейчас практически все модные дома шьются. На той фабрике, с которой я в последнее время сотрудничаю, работают еще Соня Рикель и Нино Черутти.
— Вот и начинаются потом выяснения: кто, что и у кого украл. Я идеи имею в виду.
— Ну что вы! Идеи у каждого свои, как и клиенты. Зачем я буду за Черутти подсматривать? Если сделаю одежду в его стиле, ее же потом никто не купит. Нет, тут никто ничего не ворует, наоборот: каждый кутюрье из кожи вон лезет, лишь бы чем-то выделиться.
— Удается это, судя по показам мод, не всем и очень редко. Что, идеи исчерпались?
— А вы только заметили? Исчерпались, и давно. Ну что нового еще можно изобрести — пусть даже не в моде, а, скажем, в музыке или литературе? Ни-че-го! Я не верю в то, что есть на свете «талантища», способные черпать, как они говорят, гениальные идеи прямо из воздуха. Глупости это. Скажите мне, пожалуйста, чем воздух, которым дышу я, отличается от того, чем дышит Лакруа или Кензо?
— Отличается — вы живете тут, а Лакруа во Франции.
— Практика показывает, что не отличается. Девять лет назад мы привезли в Париж коллекцию «Фаберже» — показали на ура. А через три дня на дефиле Диора оказалось, что и его костюмы расшиты маленькими яичками. Мы, конечно, всех отодвинули размерами и идеей, но факт, как говорится, налицо.
— Приходилось завидовать чужой находке?
— А нечему завидовать. Я попал в моду в тот момент, когда все гениальное уже родилось. От пирога, который пробовала Коко Шанель, нынешним кутюрье не осталось ни крошки. Вас самих что-нибудь в последних коллекциях поразило?
— Пиджак, надетый наоборот.
— Было. У Ива Сен-Лорана лет двадцать назад. Не стану сейчас кивать на коллег, но о себе не без сожаления скажу: я не художник, а реставратор. Реставрирую русское этническое искусство. Но если вы повнимательнее присмотритесь к одежде французских или итальянских кутюрье, то поймете, что они занимаются тем же.
— Значит, моду нашу Запад признавать отказывается, а традиции эксплуатирует. Не обидно?
— Мне? Это коллегам западным должно быть обидно. А что им остается? Когда в 1998-м я загорелся сделать коллекцию в стиле модерн, то прямиком поехал в Барселону смотреть на Гауди. Потом вернулся домой и изучил всего Шехтеля. Получилась коллекция «Русский модерн». А что делать тем, у кого нет ни своего Эрмитажа, ни Гауди с Шехтелем? Им приходится к нам ездить, к испанцам, к японцам. Ив Сен- Лоран как-то месяц просидел в запасниках костюмов Эрмитажа — рассматривал, зарисовывал, читал.
— Только коллекции а-ля рюс у иностранцев получаются какие-то куцые — тужурки меховые, кокошники, обувь валенкообразная. Странное у них представление о русском костюме!
— Традиционное, скажем так. Точно такое же, как и у американцев, снимающих кино про русских солдат — все сплошь Васи и Пети. Но если бы я привез в Париж коллекцию на тему цветения японской сакуры, это было бы не менее смешно. Никто не постигнет философии мазка по шелку — только японец. Зато он ничего не понимает про наши валенки.
— XXI век жестоко обошелся с модницами. Ждали его, ждали, а получили шестидесятые годы: розовые воланчики, оборочки легкомысленные, зеленый горох. Я, честно говоря, плохо представляю себя в таком виде на работе.
— Я себя, ха-ха, тоже. Но мы с вами можем подобные «писки» и не надевать — мода ведь предлагает, а не диктует. Дизайнеры осторожными стали, знают: сделаешь что-нибудь новенькое, а люди этого не наденут. В моду только-только входят синтетические ткани, но я уже сейчас уверен, что мало кто станет их носить — все помнят о том, как приятно и удобно ходить в хлопке и шерсти. Идея не всегда оправдывает себя — с этим приходится считаться. Все думают о деньгах.
— А как же мода, которую принято считать искусством?
— Стереотип! Если вы сегодня носите этот свитер, то на будущий год, держу пари, купите себе примерно такой же — ну, может быть, другого цвета. А когда я предложу вам что-нибудь новенькое, вы пятьдесят раз подумаете, стоит ли переодеваться.
— Вам не нравится мой свитер?
— Ну почему, очень мило. Не ждите от меня критики — я считаю, человек должен одеваться так, как ему удобно. Мой родной брат, к примеру, вообще ничего в моде не понимает: цвета с трудом различает, носит то, что под руку попадется. Я к нему со своими советами не привязываюсь. Сказал только однажды: «Раз тебе все равно, надевай лучше черное — не ошибешься».
— Брат тоже работает с вами — как жена и мама?
— Нет, он — повар.
— Вижу, что одежду на посторонних людях вы все-таки замечаете.
— Я смотрю на нее. Внимательно. Но не оценивающе. Меня внешний вид людей наводит на другие мысли, чаще совсем не об одежде. Когда вижу тех, кто сейчас остался за бортом — академиков, учителей, профессоров, — удивляюсь, как они в такой нищете умудряются одеваться не в лохмотья. Судить об этих людях по одежке жестоко и неприлично.
— Вот ведь парадокс: чем богаче человек, тем хуже он одет. Вокруг вас всегда полно знаменитостей, но прилично выглядят единицы. Как вы реагируете на безвкусицу?
— Всегда молча. В этом случае лучше жевать, чем говорить.
28-летняя модель на Западе — пенсионерка. А для меня — самый сок
— Членство в Парижском синдикате высокой моды дает вам какие-то особенные права? 70 тысяч долларов, внесенные за вас Пьером Карденом, того стоят?
— Сплетни! Карден ничего за меня не платил! Синдикат — это особое общество, каста, если хотите. Например, я теперь могу шить из самых дорогих и редких тканей. Причем ту, которую выберу для своей коллекции, никто никогда больше купить не сможет. Хотя и у этой медали две стороны.
— Есть и негативная?
— Да уж! Знаете, что французы делают? Пишут: «Валентин Юдашкин. Париж». Противно, сил нет. Какой я им «Париж»?! Русский я, российский модельер Валентин Юдашкин.
— Пару лет назад вы, между прочим, заявили, что в «этой стране» больше ничего показывать не будете.
— Стыжусь, было такое. Пришла ко мне девушка на интервью, а я злой сидел — на что именно уж и не помню. Ну я ей с порога все и выложил — и про то, как меня тут все достало, и про то, что не буду больше в этой стране работать.
— А что достало-то?
— Да говорю же, не помню. Это я погорячился. Чтобы отсюда уехать, надо на что-то сильно обидеться. У меня характер другой: на собственные силы привык полагаться, так что и обижаюсь в основном не на чужого дядю, а на Валентина Юдашкина. А от себя и захочешь, да не откажешься.
— Вам грех жаловаться. Первое большое интервью в России вы дали газете «Правда» в лице ее тогдашнего главного редактора Геннадия Селезнева. Статейку храните?
— А как же! Недавно специально ее отыскал. Это была не только моя победа, но и Селезнева — в том, что пропустил этот материал и напечатал.
— А что, случалось, не пропускали? Что ж вы такого рассказывали?
— А бог его знает. Реакция совковых начальников всегда была до придурковатости непредсказуемой. Помню, как-то позвонили мне «взглядовцы» (тогда еще Листьев, Любимов и Политковский вместе работали) и предложили поучаствовать в новогодней программе. Они придумали такой фокус: одеть в мои костюмы девочек-журналисток и выпустить их на задание — кого на интервью, кого на улицы с народом общаться. Полдня всем «Взглядом» готовились — молодые ведь были, азартные. А потом «цензоры» местные посмотрели и говорят: «Че-то у вас женщины какие-то вульгарные...» Раньше такого идиотизма было — во, по горлышко.
Кстати, я потом Селезнева пригласил на 10-летие своего Дома — не как спикера, а как журналиста, который обо мне писал. А он, оказывается, про то интервью давно забыл.
— Селезнев всегда неплохо одет. Ваша заслуга?
— Не люблю я одевать политиков. И говорить об этом не люблю.
— Что так? Клиенты капризные?
— Работать с такими людьми надо в полной тайне. Иначе повесят на тебя ярлык — «одежда для политиков», и весь имидж коту под хвост. Помните, наверное, как у нас новые русские первого разлива разом в Hugo Boss оделись? Казалось бы, чем не клиенты — денег много, претензий мало. А фирме не в радость: серьезные интеллигентные люди, на которых, собственно, и рассчитана одежда от Boss, перестали ее покупать. Я новых русских с политиками не равняю — боже упаси! Но мне такие проблемы не нужны, и реклама тоже. Так что с подобными клиентами работаю, как врач — в атмосфере строгой конфиденциальности. Скажет вам Селезнев, что у меня одевается, — ради бога. Но я принципиально промолчу.
— Говорят, молоденьким моделям в Дом «Валентин Юдашкин» дорога заказана. Это тоже принцип?
— Здравый смысл. Смешно, когда дорогие платья от-кутюр выносят на себе пятнадцатилетние пигалицы. Идет такая: ребра торчат, ножки заплетаются, каблуки волочатся. Она не понимает, что такое корсет и зачем он нужен — у нее еще ни груди, ни талии нет. Дорогую одежду должна показывать женщина — с нормальной самооценкой, знакомая с искусством обольщения. Двадцативосьмилетняя модель на Западе — пенсионерка. Для меня — самый сок.
Кстати, молоденьких девчонок любят в основном престарелые мастера. Это здорово попахивает Фрейдом — когда художнику под 60, он начинает искать молодость на стороне, из кожи вон лезет, лишь бы его в легенды не записали. Чего себя стесняться?
— Общение с моделями кого угодно в комплексы загонит: один их рост чего стоит! Подойдешь к такой разок — полжизни потом себя пигмеем чувствуешь. Вам, наверное, это знакомо?
— Ха! Я понял, к чему вы клоните. Вам бы Азеддина Алайю показать (французский кутюрье, когда-то открыл Наоми Кэмпбелл. — Ред.)! В нем вообще метр... даже без кепки — 1,48. Когда он рядом со своей Наоми стоит, люди шеи себе от удивления сворачивают. И это притом что она по модельным стандартам девушка невысокая — всего 1,76 метра. Но если серьезно, то разница в росте меня не волнует. Я ее даже не замечаю. В конце концов я же жениться на своих моделях не собираюсь.
— А если бы собирались — хороши ведь девицы?
— Вы так считаете? А мне кажется, что с каждым годом все страшнее. Честно говоря, девочкам, которые сейчас везде нарасхват, я бы свои модели не доверил. Выпустить таких на подиум — значит оскорбить публику. Я вообще в недоумении: Линда, Наоми, Надя Ауэрманн для Запада, оказывается, уже второй сорт. А я с каждой из них работал — божественные женщины! Пластичные, как кошки, кожа атласная... Честное слово, когда рядом стоишь, даже мне — искушенному вроде бы человеку — кажется, что они ненастоящие.
Любимую вещь ношу втихаря — уж больно она старая
— Валентин, вы, оказывается, почетный гражданин Лос-Анджелеса. Отпираться будете?
— Буду: гражданин я не по паспорту, а по почетной грамоте. В начале девяностых российские артисты, в том числе и я, провели в Америке большую акцию в честь доктора Гейла, который спасал чернобыльских детей — делал им операции по пересадке костного мозга. После шоу Том Брэдли, ныне покойный мэр Лос-Анджелеса, вручил всем грамоты как почетным гражданам города. За то, что российские артисты сделали хорошее дело: выступили в Америке, чтобы собрать деньги на лечение российских же детей. Так что гражданин я только визуально — жить в Лос-Анджелесе я, конечно, не могу.
— И не хотите?
— Не-а, хотя Америку люблю. За коммуникации — все быстро, удобно и ненапряжно. Американцы хорошо к себе относятся. У них все построено на простой истине: пока сам себя не полюбишь, никто тебя не полюбит. Вот когда мы поймем это, будем, как американцы.
— Кое-что у нас получается, независимо от того, любим мы себя или нет, — балет, фигурное катание. А кино, например, проваливается, хоть ты тресни!
— Да вы что! А Бондарчук, Герасимов, Лиознова?
— Это было давно, почти в прошлом веке. Назовите двух новых режиссеров, достойных сравниться с Бондарчуком?
— М-м-м... Дайте вспомнить. Ладно, давайте оставим кино в покое. Согласен, в чем-то Америке мы проигрываем. Но и она нам тоже. Ну что, скажите мне, такое — бродвейский спектакль? Вот у Волчек «Три товарища» — это глыба! Сумасшедший спектакль, потрясающий. Я вышел из зала, от души поплакав.
— Валентин!
— А что? Нормальная человеческая реакция. Почему я должен этого стесняться? У Волчек на спектаклях и поплакать не грех.
А с кино у нас действительно проблемы. Мы и сериал-то снять толком не можем — не потому, что такие тупые или, наоборот, слишком умные. Денег у нас нет. Зрители ведь в первую очередь не в сюжет вникают, а картинку разглядывают: как одета главная героиня, какие у нее диваны-вазы-гостиные, что за серьги в ушах. Это вечные наши мечты о красивой жизни. Нельзя снимать кино в соседской квартире с актрисами в подружкиных одежках, взятых напрокат на два дня. Ну о чем речь?
— А вы, похоже, сериалами увлекаетесь?
— Не увлекаюсь, конечно, но иногда любопытно бывает взглянуть. Помню, очень интересно было, когда к нам в Дом нагрянула Виктория Руффо. Хо-хо, забавная женщина! Навела справки, разведала, какой у русских модельер поприличнее, — и прикатила к «коллеге». Некоторые дамы ведь до сих пор думают, что есть такой мексиканский кутюрье — Просто Мария. Ну что вы смеетесь? Сами будто не смотрели.
— Клянусь, не смотрела!
— Да ладно! А я с удовольствием — собирался утром на работу и поглядывал краем глаза. По вечерам у нас в доме был натуральный цирк: портнихи вдруг начинали работать со страшной силой, а потом убегали пораньше, чтобы не дай бог не опоздать на очередную, неизвестно какую по счету серию. У меня до сих пор такое ощущение, что мы «Просто Марию» посмотрели — как будто жизнь прожили.
— Все биографические справки о вас построены странным образом: «Родился в поселке Баковка Одинцовского района. Окончил индустриальный техникум...» Такой простой советский парень Валентин Юдашкин: родился, учился, женился.
— Да так все и было. Ходил себе, как все нормальные дети, в школу.
— Не все нормальные дети становятся кутюрье.
— Я рисовал постоянно. Но не больше: пока в армии не отслужил, о профессии вообще не думал.
— Свое первое произведение помните? Фартучек, наверное?
— Костюм к выпускному в восьмом классе. Я долго его рисовал, потом к портнихам ходил, советовался. Ничего, выпускной отгулял и благополучно перешел в девятый.
— Костюм этот, конечно, хранится дома в красном углу, среди любимых вещей?
— Я его давно потерял. А любимая вещь у меня одна — желтый свитер, старый и растянутый. Ему уж, наверное, сто лет в обед стукнет. Вот его люблю и берегу. И иногда втихаря ношу.
